|
КАНДЕЛЬ 2 часть
... 30-ое января.
Овидиополь еще в руках белых. Все наши офицеры на лицо, кроме инспектора классов, полковника N. . Как оказалось потом, он сунул румынскому солдату серебряный рубль. Тот толкнул его в темноту вместе с женой. Одесские кадеты никогда не простят полковнику N. этой ночи, и отъезд «к Врангелю» двух групп в мае 1920 года из Югославии будет в очень большой мере результатом отношений, сложившихся между полковником N. и кадетами 1-ой полуроты.
Полная неудача перехода в Бесарабию подхлестнула энергию овидиопольского командования.
По городу ходят всевозможные слухи: Идем к морю и уходим на рыбачьих баркасах. - Деникин шлет миноносцы и пароходы к устью Днестра. - Идем снова на Одессу и там будем грузиться.
Мы опять, каким-то чудом, в школе. Зато, на этот раз полковник Бернацкий отдает свою строевую роту военному командованию. Не желающие могут оставаться с младшими ротами. Таких очень мало.
Полуроту принимает окончательно подполковник Рогойский. С нами идет капитан Реммерт, воспитатель из младших рот из кадра Суворовского корпуса и тоже, как и Рогойский, боевой офицер Великой войны. Капитан Зиневич и чиновник Сидоров следуют их примеру. Отец одного из третьевзводников, кавалерийский полковник Фокин, просится к нам добровольцем. Итак, в полуроте пять офицеров и около шестидесяти кадет. Мы составляем роту в сводном батальоне полковника Стесселя. Выступление завтра утром. Направление неизвестное. Младшие роты Идут сзади и, должно быть, еще останутся в Овидиополе. Настроение приподнято-озлобленное. Есть нечего. Слава богу! Вчера вдоволь накормили аккерманские барышни, и удалось поспать несколько часов в тепле.
31-ое января.
Утром полковник Бернацкий с нами прощается. В первый раз у него на глазах слезы. Он прощается с нами навсегда, но мы этого не знаем. Мы все еще думаем, что идем отбивать Одессу, и что корпус двинется вслед за боевыми частями.
Полковник Бернацкий знает, что войска Васильева идут на север, в надежде пробиться у Тирасполя в направлении польской границы. Он знает, что мы идем навстречу смерти, и знает, что завтра его самого арестует Чека, так как он ведет младшие роты по одесской дороге навстречу большевикам, чтобы попытаться умолить их пощадить детей.
Румыны предлагали ему остаться в Аккермане. Но полковник Бернацкий - старый русский офицер. На его совести шестьсот мальчиков, голодных и усталых, которых его, полковника Бернацкого, роковая ошибка бросила на снежные дороги. Он постарается купить их спасение своей собственной сдачей.
Так и произошло первого февраля, когда полковник Бернацкий наткнулся на красные разъезды. Все офицеры и редкие, пошедшие с корпусом старшие кадеты были арестованы. Остальные вернулись в опустевшее и разграбленное здание корпуса. Кое-кто из дядек ими занялись, выклянчивая в красной комендатуре продовольствие. Мальчики, понемногу, рассасывались. Шли в беспризорные, даже в Красную армию, бежали летом к Врангелю через Днепр или морем на лодках. Полковника Бернацкого спас от смерти известный приказ Троцкого о пленных офицерах специальных войск. Ему предложили читать лекции красным курсантам. Отказ означал, конечно, смерть. Странно было требовать от этого человека, до конца исполнившего свой долг, никому, казалось, ненужное Донкихотство. Оно, однако, было нам нужно. В Сербии мы жестоко осудили нашего благородного директора. Молодость жестока и прямолинейна. Его сын, наш товарищ, милый Саша Бернацкий, застрелился в Белграде.
Мы поняли, что мы не идем на Одессу, и что младшие роты бросаются, когда, выйдя из города, повернули вслед остальным колоннам на север по тираспольской дороге.
Огромный обоз, медленно двигался на север, растянувшись на несколько верст. Редкие пехотные части шли пешком, как бы вкрапленные в эту нескончаемую ленту повозок и лошадей.
С генералом Васильевым уходило к северу, в надежде прорваться к Бредову, около десяти тысяч человек. Впереди шел броневой автомобиль и эскадрон павлоградских гусар, наша единственная конная часть. Из регулярных частей была знакомая уже нам гвардейская саперная рота с пулеметной командой и батальон немецких колонистов из под Николаева. Остальное состояло из наспех сколоченных отрядов и рот, командиры и организаторы которых спорили о том, кто кому должен подчиняться и оставались на деле самостоятельными. Беженский обоз с самого начала обременял колонну. Николаевская государственная стража эвакуировалась с женами и детьми, с грамоффонами и канарейками, саперы везли с собой ненужное уже саперное имущество, гусарских подвод было больше, чем гусар в строю. С самого начала отряд генерала Васильева, громоздкий и медленный, был обречен на гибель. Генерал Васильев не был Корниловым и полковники Стессель, Мамонтов и Васильев не были Марковым, Дроздовским и Казановичем.
Достаточно было бы сбросить граммофоны и канареек, чтобы посадить, уже до похода замученную пехоту на подводы, как сделал Деникин после Медведовской, чтобы вдвое ускорить марш колонны и вдвое же увеличить количество бойцов.
Почти сразу за Овидиополем появились конные разъезды красных. Маячили на горизонте, стараясь не входить в боевое соприкосновение. Иногда все же пулемет броневика входил в дело, и гусары разворачивались впереди колонны. После полудня их разъезды везде: спереди, сзади и с восточной стороны. Только к западу, в сторону Днестра, их не видно. Отстать нельзя: зарубят. Кавалерия вообще не любит пленных, и тем более не любят их отдельные разъезды.
Часа в два, после короткой стычки с конной заставой, входим в большую немецкую колонию. Короткий привал, нечего и думать об еде: дома наглухо закрыты, а рыскать по дворам нет времени. Просто валимся на снег, чтобы хоть немного отдохнуть. Впереди еще слышны выстрелы, когда нас поднимают.
Идем дальше. Начинает смеркаться, и трудно становится идти по замерзшим ухабам дороги. Вот опять кончается короткий февральский день, шестой день наших неожиданных и невероятных приключений. Шесть суток почти без сна и еды. Сколько уже пройдено верст по ухабам и по льду? Сколько раз надежда сменялась отчаянием, а отчаяние надеждой? И сейчас новая надежда: догнать арьергарды Бредова. У Бредова двадцать тысяч бойцов с артиллерией. Темно. Время как-то теряет свой материальный смысл. Шорох шагов, металлический звук цепляющихся штыков, иногда ржание лошади и ровный, как морской прибой, стук колес по дороге. Говорят, что спать на ходу - только риторическое литературное выражение. Ничего подобного. Спать на ходу можно, и мы на ходу спали. Просыпались, наталкиваясь на передний ряд, когда колонна останавливалась. Снова засыпали. Но вот впереди, в черноте ночи - набат. Жутко и, кажется, близко бьет колокол. Колонна стоит; только слышен мотор броневика впереди.
Отряд генерала Васильева дошел до большого полурабочего поселка Беляева у водонапорной станции, обслуживающей Одессу. Население, по-видимому, призывается к сопротивлению. Неизвестно, есть ли там регулярные красные части. Впереди, в штабе спор, полковники требуют занятия села. Это даст ночлег и продовольствие. Стесняться нечего, так как поселок сам против нас выступает. Васильев колеблется, боясь сопротивления и потери времени. Нужно оторваться от противника, уйти от его разъездов, хотя бы ценою потерянной для отдыха ночи. Колонна сворачивает прямо в поле, без дороги, на северо-восток, чтобы обогнуть водокачку. Идем по замерзшим кукурузным полям, по кочкам. Опять идут часы без счета, отсчитываемые мерным шуршанием шагов. И опять сереет восток.
1-ое февраля.
Как ни странно, все наши в строю. Никто не отстал, не заблудился, не остался спать, стоя в кукурузном поле. К рассвету натыкаемся снова на тираспольскую дорогу. По бокам пустые кукурузные поля. Поискав, можно найти замерзшие кочаны гнилой кукурузы. Так приятно глотать на ходу: зерна твердеют от мороза, и их долго жуешь.
Нами никто не занимается. Обоза у нас нет. В отряде генерала Васильева человек человеку волк. Вот упал в обморок Володя Критский. Двое кадет его поддерживают у дороги, умоляя проходящие повозки с граммофонами и канарейками его подвезти хоть полчаса. Подвод двадцать прошло, пока кто-то не сжалился. А ведь Володя Критский носит винтовку, которая должна проложить путь к Бредову владельцам граммофонов. Привал у каких-то пустых хуторов. Хаты набиваются битком. После привала, мы не досчитываемся двух-трех кадет и... обоих офицеров Одесского корпуса.
Зато пристал к нам орловец Володя Григоросулло, мой друг и почти земляк. При гетмане мы были вместе с ним в Сумском корпусе, куда, как недавно в Одесский, стекалась российская кадетня в конце восемнадцатого года. На солдатской шинели у него черные с желтым кантом орловские погоны, на хороших сапогах - шпоры. Я его представил полковнику Рогойскому.
- В 1-ый взвод, поколебавшись из-за среднего роста, - лаконически ответил наш командир. Кстати, о росте. Когда нас еще совсем недавно разбивали по ранжиру, Скалон старший долго колебался между мной и Павлушкой Ланкау. Наконец, поставил его выше меня. Когда разбили по взводам, разделив арифметически первую шеренгу на четыре, он оказался левофланговым 2-го взвода, а я правофланговым 3-го. Он пошел в порт, а я к регенту Александру.
С нами идет несколько маленьких. Шестиклассник Николай Смородский ведет двух маленьких братьев. Он отдает им все, даже добытый в поле кочан мерзлой кукурузы.
И опять смеркается. Скрипят колеса, шуршат шаги, изредка ржут лошади. Ни деревень, ни людей не видно на мертвой русской земле. И красные разъезды нас сегодня не нашли. А вдруг проскочим мимо Тирасполя?
Вторую ночь спим на ходу. Не верится, что это возможно, что это не сон. Под утро опять хутора. Мы в середине колонны, и когда подходим к хатам, там уже все съедено. Утро солнечное и снова морозное - последние два дня потеплело, и небо затянулось тучами. Ночью капитан Зиневич и чиновник Сидоров отстали от колонны. Не хватает двух-трех кадет.
Скоро будет большой привал в какой-то немецкой колонии. Ведь мы идем без сна и пищи и почти без привалов сорок восемь часов. Растертые в кровь ноги даже не болят. Передвигаются автоматически, их очень трудно пустить в ход после привала, но зато так же трудно остановить.
2-ое февраля.
Часов десять-одинадцать утра. Голова колонны остановилась на бугре. Дальше чувствуется ложбина и крутой спуск. Впереди нас добровольцы отряда Шульгина. Они составляют, как мы, роту в батальоне Стесселя. С головы колонны приказ: добровольцев и кадет вперед. Бежим, спотыкаясь, как можем. Там внизу застучал пулемет. С пригорка видна большая опрятная деревня. Аккуратные красные четырехугольники черепичных крыш с уютным дымком труб. Слева искрится большое замерзшее озеро с крутым противоположным берегом.
Дорога с пригорка спускается прямо в улицу, на которой копошатся люди. Должно быть большевики с пулеметом, который стреляет навстречу колонне. На пригорке происходит что-то неописуемое: с криком, без строя, сбивая друг друга с ног, бросается отряд генерала Васильева к деревне, к крышам, к теплу, к дымкам из труб, к еде, ко сну! Пехотная застава красной дивизии Котовского вылетает из деревни, как пробка шампанского, бросая пулемет. К нему подбегает наш левофланговый Авраменко. Пулемет взят нами, кадетами. Полковник Рогойский остался сзади, не поспев за общей лавиной. Он уже нашел хату и старается раздобыть съедобное. Немцы-хозяева где-то попрятались, но никому в голову не приходит открыть башенную кладовую. Рекой входят обозы в колонию, разливаются по боковым улицам. Там где-то еще постреливают, но никто не обращает внимания на выстрелы, хотя, по всей вероятности, за выбитой заставой находятся значительные силы противника. Ведь мы на тираспольской дороге, и до Тирасполя не больше двадцати верст.
Собираемся в хате Рогойского. Закипает уже вода в котле для мамалыги. Ординарец от полковника Стесселя: передвинуть кадетскую роту на северо-восточную окраину Канделя, что против кладбища соседней колонии Зальц.
Итак, деревня у озера называется Кандель. Мы только что выиграли бой, правда, незначительный. У нас нет потерь, мы взяли пулемет, у нас варится мамалыга и в немецкой хате божественно тепло. Боже! Как трудно подниматься!
Идем по опустевшим улицам с кукурузной мукой в башлыках. Новая хата, тоже брошенная хозяевами на противоположном бугре лощины. За ней пустырь с оврагами и каменная ограда кладбища. Левее и ниже, ближе к озеру, обе колонии соприкасаются. Там слышны редкие выстрелы. Снова начинаем греть воду для мамалыги. Не знаю сколько проходит времени: пять минут, десять минут, может быть, полчаса. Вбегает офицер, что-то шепчет подполковнику Рогойскому. В ружье! Выходи! На воздухе выстрелы слышнее, и они становятся частыми. Вот затарахтел пулемет. Значит, кандельский бой не кончен.
С Рогойским значковый Росселевич и горнист Тер-Никогосов. Росселевич в настоящей кадетской форме с погонами 2-го корпуса. Синий значок с буквами О.К. на штыке. - В цепь! 1-ый взвод вправо от полковника, мы, З-ий, слева, со стороны озера.
Медленно, подравниваясь, двигаемся к кладбищенской стене. Впереди и левее нас перестрелка все усиливается. На замерзшем озере видна отступающая цепь. Жалко брошенной уже в котел мамалыги. У меня, слава Богу, остался полный башлык. Жую на ходу горьковатую желтую муку.
Перешли через овраг. Навстречу раненый из добровольческой роты. У него шея залита кровью. Кажется, что это аккуратный красный воротничок. - Дайте им, кадеты! - показывает в сторону кладбища. Начинают мяукать пули. Рогойский прибавляет шаг. Нужно скорее дойти до кладбищенской стены. Вот она, серая, аккуратная, немецкая. За ней строгие лютеранские кресты. 3а крестами, противоположная стена и на ней огоньки выстрелов.
- Беглый огонь! Увы команда звучит иронически. В среднем, у нас по четыре обоймы. Цокают пули о каменные кресты. Белыми брызгами летят каменные осколки. Отвечаем редким огнем, экономя обоймы. Все дело в том, кто первый пойдет в атаку. Если пойдут они, патроны нам понадобятся.
Влево от кладбища, в сторону озера наш фланг не защищен. Направо тоже никого нет. Впечатление, что мы одни у кладбищенской стены. А снова выстрелы, почти вровень с нашей цепью. - Полковник Фокин! Осветите левый фланг! Бородатый кавалерийский полковник бежит влево. С ним его сын, Шурка Фокин, маленький Авраменко, я и еще два-три кадета.
Дорога, идущая вдоль кладбищенской стены, переходит в мощеную улицу. Вот площадь с красной кирпичной киркой. С визгом разрывается на мостовой граната и роем несутся вдоль улицы осколки. Красные прямо перед нами и перпендикулярно нашей цепи у кладбищенской стены. Полковник Фокин посылает донесение в цепь. Слева мы обойдены и связи с добровольческой ротой нет. Одновременно со стороны поля появляется конница с пулеметной тачанкой.
Правый угол кладбища выходит в поле. Наш правый фланг «висит» на этом углу. Первовзводник Никольский пристроился с ручным пулеметом за углом. Бьет он очень метко и заставляет красных прятать головы за противоположную стену на всем участке правого фланга.
Когда появляется пулеметная тачанка, он вступает с ней в единоборство. Зато головы снова появляются на стене кладбища и огонь заметно усиливается. Никольский вскрикивает и бросает свой льюис. Правая кисть его мгновенно заливается кровью. На наше несчастье близко нет ни одного пулеметчика (а льюис - довольно сложная машинка). Замешательством пользуется красная тачанка. Быстро заезжая справа, она берет цепь под продольный огонь.
Где же наши пулеметы? Где гвардейские саперы со своими четырьмя максимами? Только что взятый нами максим без лент, унесенных красными и, кажется, без замка.
Рогойский решает отвести цепь до недавно пройденного оврага. Красные не дают оторваться. Цепь уходит под сильным и метким огнем. Впрочем, Рогойский задерживается несколько раз, отвечая залпами. Первым был убит Евгений Никитин (Ташкентского корпуса). Наповал. Потом почти одновременно смертельно ранен Григиросылло, и убит Клобуков. Росселевич, бледный, но спокойный, стоит во весь рост. Ротный значке на штыке - Росселевич! Снимите значке и спрячьте, он привлекает на нас весь огонь, - приказывает полковник Рогойский и наклоняется к Григороссуло. Но Володя хрипит предсмертным хрипом и из пробитой груди рекой льется кровь. Клобуков, высокий красивый мальчик, убит пулей в лоб.
Раненый в бедро Стойчев ковыляет слева с группой Фокина. У Никольского тяжелое ранение в кисть руки. Лицо его перекошено страданием, и каждый шаг, каждое движение даются ему ценою ужасных мучений.
Леонид Никитин ранен в щеку и строя не бросает. Слева красные обходят нас квартал за кварталом. Прямо, игра в кошки-мышки: кто скорее добежит до следующего угла и успеет встретить партнера винтовочным выстрелом. Исчез Тер-Никогосов, пройдя квартал ниже к озеру. Мы никогда больше не видели нашего горниста. Без всякого сомнения, он был убит нашими партнерами по игре в кошки-мышки.
У оврага, разделяющего колонну, снова вливаемся в цепь. Красные не подвигаются от кладбищенской стены, ограничиваясь сильным пулеметным огнем. В овраге кончается Григоросулло. Отсюда через полчаса мы перейдем в контратаку. Павлоградцы опрокинут красную конницу, которая угрожала нам справа, саперы, наконец, подведут свои пулеметы. Там, в Канделе, растолкают пинками ног в бок спящих свинцовым сном людей, на последних каплях бензина подъедет броневик и последнюю гранату выстрелит наша единственная пушка, которую больше не в силах тащить отощавшие лошади.
Постепенно, вошли в бой все боевые части генерала Васильева и к ночи дивизия Котовского была выбита из второй колонии, в направлении Тирасполя. В темноте мы растерялись, разбились на маленькие группы. Ночью, когда батальон полковника Стесселя отошел обратно на Кандель, с ним оказалось человек двадцать кадет с капитаном Реммертом и полковником Фокиным. Нам посчастливилось найти раненых Стойчева и Никольского, оставленных в начале боя в хате с мамалыгой; подполковник Рогойский где-то в сторожевом охранении с остальными за Зальцем. Говорят, что их забыли. Что ж, подождем до утра!
Начинаем в третий раз варить мамалыгу. Офицер от полковника Стесселя - шепчется с капитаном Реммертом. У Реммерта на лице отчаяние,
- Скажите им сами, капитан, а то мне не поверят,
- Господа, - повышает голос капитан, - сегодня мы дрались с дивизией Котовского и выбили ее из колонии в сторону Тирасполя. Но у нас нет больше патронов, и даже броневик придется бросить. Командующий отрядом не решается бросить беженский обоз, т.е., попросту, сбросить с подвод беженский хлам. Так мы все погибнем. Полковник Стессель решил пробиваться один. Сегодня ночью, сейчас, мы перейдем озеро, дойдем до Днестра и будем пробиваться вдоль границы. Полковник Стессель приказал мне вас найти и привести. Он тоже кадет и я кадет. Вы сегодня целый час сдерживали всю дивизию Котовского, бросить вас полковник не может. За вашей заставой в Зальце уже послано.
Капитан Реммерт волнуется:
- А наши раненые?
- Раненых возьмем на повозки, даю вам слово, за полковника Стесселя.
Итак, какая ночь, по счету? Восьмая. Значит снова идти. Бесшумно собирается отряд полковника Стесселя на темных улицах мирной немецкой колонии Кандель. Немногочисленные подводы нагружаются ранеными в сегодняшнем бою. Вот Стойчев и Никольский. Оба примостились, сидя на борту военного фургона, загруженного тяжело ранеными, как дровами, вповалку. Откуда-то снизу, слышны стоны. Двигаемся влево вниз к озеру, перпендикулярно тираспольской дороге. Из боковых улиц выходят одновременно с нами другие колонны и обоз. Повидимому, весь отряд генерала Васильева следует примеру полковника Стесселя. Как-то легче на душе, хотя ясно, что завтра утром Котовский, не найдя перед собой белых, бросится за нами.. По человечески, полковник Стессель не мог не рассчитывать пройти незамеченным и, во всяком случая, не наткнуться на главные силы красных, прикованных к Канделю. По своему, он прав, так как, сбрось генерал Васильев беженские граммофоны с подвод, как требовал полковник Стессель, мы двигались бы быстрее, и наша пехота была бы боеспособнее.
Как оказалось, наше сопротивление у кладбищенской стены и на овраге буквально спасло сегодня отряд. Понадобилось больше часа, чтобы поднять заснувших людей или оторвать их от еды.
Восьмая ночь, пожалуй, самая страшная изо всех. Трудно было подняться на крутой противоположный берег. Повозки долго искали подъема. Морозно и туманно. Голая снежная степь. В тумане луна. Уже без строя, кое-как, длинной цепью идут люди на запад. Сам не знаю, как я очутился на облучке саперного фургона. Нужно не заснуть, чтобы не свалиться под колесо. Нужно не заснуть, чтобы не уронить винтовку. Раненые стонут. В груде тел, наверно, есть уже трупы. Лежат друг на друге. Сестра в английской шинели что-то говорит тихим, ласковым женским голосом. Говорит безостановочно одни и те же слова. Утешает, обещает: - вот сейчас деревня, еще верста. - Потерпите, сейчас будет тепло, и вас перевяжут.
Потом, не помню как, я в нашем строю. Нас человек пятнадцать с Реммертом. Полковника Рогойского нет, хотя офицер Стесселя исполнил свое обещание: наша застава в Зальце была снята. Говорят, что он уже по эту сторону озера остановился отдохнуть: - Идите, не ждите меня, - приказал он бывшим с ним кадет, - догоняйте роту.
Он остался сидеть с краю дороги, наш маленький однорукий командир. С ним остался шестиклассник Платон. Больше мы их никогда не видели. Нельзя было останавливаться в эту страшную ночь, на двадцатиградусном морозе. Ведь это была восьмая ночь без сна и восьмые сутки без пищи! Нашелся Бурковский. Появился вдруг из тумана... на неоседланной лошади. Он знаменитый «ловчила», все время что-то жевал на походе, но найти лошадь, когда сам командир отряда идет пешком - это сверх искусства. Даже смеемся. Бурковский как всегда, жует. У меня еще полный башлык сырой мамалыги. Вот сварим ее в деревне. Ведь какая-то деревня нам все-таки встретится!
3-е февраля.
Утром деревня. Большая, грязная и неприветливая. Мужики - молдаване - смотрят угрюмо. Враги. Слава Богу, для них отряд генерала Васильева еще грозная сила. Конечно, и ничего у них нет. В нашей хате нашлось все-таки по куску вареной мамалыги без соли. Деревня на Днестре. Значит, граница. Было ясно с того момента, когда весь отряд пошел за Стесселем, что прорвать тираспольскую пробку не удастся. Остается попытаться еще раз перейти в Бесарабию.
Вот крутой берег и белая лента замерзшей реки, сажень восемнадцать. За ней покрытые кустарником заливные луга правого берега - плавни. Мы уже все в сборе, человек сорок строевой роты, несколько малышей и раненые. Стойиев ранен в бедро. Командование принял капитан Реммерт. Его раньше в корпусе недолюбливали по неизвестной причине. Вероятно, пришло это из Суворовского корпуса вместе с ним. Теперь он наш, совсем наш. Вчера в бою он оставался, все время стоя в цепи, спокойный, хладнокровный, участливый. Сегодня он собирает нас, как курица цыплят. Завтра, если будет нужно, он, не задумываясь, пойдет первым на смерть, чтобы постараться спасти хоть кого-нибудь из нас... или первым снимет с себя погоны, чтобы смыть с нас этот позор. Мы все это инстинктивно чувствуем.
На берегу весь отряд Васильева. Повозки брошены в молдаванской деревне или ищут дорогу к реке. Пять-шесть тысяч человек. Часть беженцев, осталась, повидимому, в Канделе или ночью ушла обратно в Одессу. Здесь почти одни военные. Все вооружены. Все голодные, замученные, затравленные и на последней грани отчаяния. Впереди, за Днестром Бесарабия, обетованная земля. На этой земле румыны, которые четыре дня тому назад выгнали нас из Аккермана. Примут ли они нас сегодня? Сзади разъезды Котовского должны быть уже совсем близко на сытых лошадях. Нет румыны нас не принимают. Вот напротив, в плавнях, в голом кустарнике, за кочками, их застава: человек шесть с пулеметом на салазках. Если бы они нас принимали, заставе нечего было бы здесь делать.
С Реммертом говорит шепотом адъютант генерала Васильева. Наш капитан протестует, тоже шепотом. Слышно: - Вы сейчас единственная дисциплинированная часть! На вас вся надежда. - Только ради Бога, не стрелять!
Реммерт командует: - Разрядить винтовки - патроны в карман. - Это для тех, кто пожалел расстрелять обойму в вечерней контратаке. - В цепь! - Понимаем и повинуемся. - Цепь в перед! Скатываемся с крутого берега на лед.
Пулемета не видно и, временно, мы в мертвом пространстве. Быстро двигаемся по льду, и вдруг наш берег кричит одним диким криком, облегчающее: - Аах!.. Румынская застава уходит в плавни бегом, таща салазки с пулеметом.
Берег бросается за нами на лед. Бегут, спотыкаясь, толкая друг друга, выходят на низкий бессарабский берег, идут дальше в глубь плавень, подальше от русского берега. Здесь замерзшие кочки, рытвины, ухабы.
Плавни на Днестре идут длинной полосой по правому берегу. Река перерезает их многочисленными рукавами и протоками, покрытыми льдом. Летом, заливные луга и, наверное, славная охота. Добираемся до большой поляны: кто-то продолжает распоряжаться, так как остатки отряда выстраиваются в тесное каре. Винтовки приказано составить в козлы. Говорят, что генерал Васильев отправился на переговоры. Нужно ждать. Временно, мы в безопасности на бессарабской территории. Откуда-то подходят остатки обоза и саперы дают нам по куску сахара и по кусочку сала, величиной в тот же сахарный кусок. Разводим даже костры, стараясь не расстраивать каре. Слава Богу, теплее, чем вчера. Теперь мы можем подсчитать наши потери. Вчера в бою у нас убито четыре человека, ранено трое. Ночью без вести пропал наш командир и еще один кадет. Раненые с нами. Непонятно, как может идти раненый на вылет в бедро Стойчев? Не досчитываемся уже трех-четырех человек. Никто толком не может сказать, были ли они вчера в бою или отстали в предыдущую ночь. Сейчас нас более сорока, не считая маленьких. Как ни странно, нет даже подавленности, несмотря на смертельную усталость и отчаянное положение. Молодой оптимизм иррационален и с фактами не считается.
Вот Кривошеин уже неделю твердит, что «трещат черепки, да не лопаются». Авось, не лопнут до конца. А когда же конец и какой конец? Это не интересно. Главное, конец обязательно будет, не может не быть. Снова будет тепло, сытно и спокойно. Каким образом? Не все ли равно, раз так должно быть!
Начинает смеркаться, когда приносится неожиданная, невероятная весть: румыны принимают отряд генерала Васильева. Нам не говорят, что румынский капитан, начальник участка и командир полевых жандармов в селе Раскаецы разрешили нам переночевать в нижней части села.
Генерал Васильев сказал ему прямо: - Если вы не разрешите, я застрелюсь здесь, на ваших глазах, а отряд вас сомнет и рассеется по Бесарабии. Румынский капитан испугался, конечно, второй части обещания генерала Васильева и немедленно потребовал по телефону подкрепления из Бендер. Отряд же пришлось впустить.
Двинулись по летней дороге, по замерзшим кочкам и колеям. Самый мучительный для ног переход. Все эти дни шли по ровному льду или по утрамбованной зимней дороге, не считая прогулки по кукурузным полям в первую ночь после Овидиополя. Идем быстро, спешим.
Еще в ноябре, уезжая из Белгорода, я переделал казенные английские «танки» в элегантные ботинки с квадратными носками. Сапожник меня предупреждал: кожа уж больно твердая, натирать будет. - Но не носить же мне было, действительно, солдатские ботинки в родном городе, где еще три года назад кадетский мундир приковывал взгляды местных гимназисток на благотворительных базарах и балах. Сейчас у меня ноги растерты до сплошных ран. По ровному месту идти не больно, но как только ступня подгибается в одну или другую сторону, ботинок начинает ерзать на изгибе, срывая запекшийся и сросшийся с носком струп. Я уже отстал от роты в ночь, когда мы свернули от водонапорной станции и еле нагнал ее на следующий день. Теперь боль прямо невыносимая. Идем час, два с половиной - три. Запахло кизяком, пошли по обе стороны дороги плетни, залаяли собаки. Вот она, бессарабская деревня, тепло, еда и сон.
По-видимому, все готово для приема, так как нас очень быстро разводят по квартирам. В нашей хате человек десять. Мужик молчаливый и у него, конечно, ничего нет. Но в моем башлыке кандельская мамалыга. Варим ее, спеша глотаем полусырую и вповалку бросаемся на земляной пол, на который хозяин бросил немного соломы.
4-ое февраля.
Проснулись как-то все сразу. Светло и солнце уже высоко. Что будет дальше? Кто-то пошел искать хату капитана Реммерта. Сразу вернулся. - Стреляют! Действительно, слышны выстрелы и даже пулеметные очереди. Кто стреляет? Кому же здесь стрелять, как не румынам? Значит. Но ответ сам вошел в хату, в виде двух румынских солдат: - Русски! Айда, напой! Солдаты немедленно выскакивают. По-видимому, боятся. Значит гонят. Кажется, черепки, в конце концов, треснут. Уже по улице вниз к Днестру, не обращая внимания на выстрелы, идут люди. Стреляют, кажется, для устрашения, выше голов. Во всяком случае таков, по-видимому, приказ, тем более что румынские солдаты еще бегают от хаты к хате: - Русски! Айда, напой! - Но есть любители поохотиться, которые стреляют по уходящим, как по мишени. Вот упал Михаил Трофимов. Около него остановился Росселевич. Трофимов встает. Он легко ранен в щеку и лицо залито кровью. Идем к плавням, инстинктивно восстанавливая строй. Все в сборе. Капитан Реммерт и полковник Фокин с нами. Раненые остались в Раскаецах. Слава Богу, может быть их пожалеют. Кругом идут без строя люди: солдаты, офицеры, беженцы. Многие уже без погон: идут сдаваться Котовскому. Кое-кто отдает нам патроны. У меня снова четыре обоймы в кармане.
Идем медленно. Реммерт что-то вдруг решает, собирает нас вокруг. - Господа, полковник Бернацкий успел послать из Аккермана телеграмму королеве Марии. Может быть, есть какой-нибудь результат. Во всяком случае, подождем. - Вот мы все на маленьком островке, покрытом кустарником. Прилегли, на солнце тепло. Собираем по карманам табачную пыль.
Мимо проходят люди с потухшими, безучастными лицами. Сдаваться Котовскому. Им хорошо говорить. Сорвали погоны, бросили кокарду, а на нас кадетские галунные мундиры и почти на всех кадетские фуражки. На сером фоне солдат Васильева мы одеты, как опереточные фигуранты. О сдаче не может быть разговора. Если нас не примут, на что, собственно никто не надеется, с наступлением темноты мы сами двинемся на север по замерзшему руслу Днестра. Пока же можно отдохнуть и даже поспать. Приняли решение и даже повеселели. Кривошеин опять начинает говорить о «черепках». Сидим, покуриваем, ждем. Чего? Должно быть ждем чуда. Ведь не может же быть, чтобы его не было. Вот мы на островке, среди замерзшей реки. Сзади Раскаецы и румыны, - айда! напой! - Впереди Котовский, которому идут сдаваться люди, снявшие погоны с серых шинелей.
Чудо пришло в лице генерала Васильева. Старый русский офицер шел всеми оставленный, задумчивый, уже не от мира сего, - он застрелился на следующий день в плавнях - только что румыны предложили ему остаться в Раскаецах. Предложили жизнь, но предложили ее ему, одному. Старый русский офицер, которому не хватило сердца сбросить с подвод беженские граммофоны, пошел спокойно умирать в плавни. Румыны не только предложили ему остаться в Раскаецах, но и сказали, что по всей границе есть распоряжение о принятии на бессарабскую территорию Одесского кадетского корпуса. Распоряжение, увы, запоздавшее. Телеграмма не застала внучку Александра Второго в Бухаресте. Королева была в Карпатах, в замке Синайя. Генерал Васильев искал кадет, которые ждали чуда.
Никогда, должно быть, в своей жизни капитан Реммерт не задавал такого трагически глупого вопроса, который он задал подошедшему генералу. Мы все встали. - Ваше превосходительство, что прикажете делать с кадетами? - Сейчас, - ответил шедший умирать старый генерал: - Здравствуйте, кадеты! - Здравия желаем вашему превосходительству! - По всей границе румыны имеют приказ из Бухареста о вашем принятии. Свяжитесь немедленно с румынами, капитан, и ведите ваших мальчиков. - Спасибо за Кандель, кадеты! - Рады стараться, ваше превосходительство!
Это происходило на маленьком острове в днестровских плавнях между генералом, шедшим на смерть и подростками, одетыми в опереточные мундиры. Если бы генерал сказал: « Идите атаковать Котовского,» фельдфебель Тарасенко скомандовал бы: «Становись, равняйсь, смирно!» Но генерал приказал связаться с румынами. - Прощайте, кадеты! Желаю вам счастья! - Покорнейше благодарим, ваше превосходительство!
Генерал отвернулся и пошел дальше, ближе к своей смерти. На глазах у него были слезы.
Послали трех. Помню, что среди них был суворовец Новицкий, хорошо говоривший по-немецки и, кажется, моряк Расташинский. До Раскаец не больше полутора версты. День начинал потухать, и туман заволакивал плавни. Оттуда иногда доносились крики и выстрелы. Становилось холодно. Вот показались румыны. Пять-шесть солдат. Идут боязливо, опаской. Капитан Реммерт приказывает бросить винтовки в кусты. Исполняем. Подходят. - Элевы? - Элевы, элевы, - подтверждает полковник Фокин. - Элевы и профессори. - Румынский сержант расстегивает шинель полковника и спокойно снимает с пуговицы кителя золотую цепочку, за цепочкой лезут из кармана золотые же часы. Полковник, слава Богу, не протестует, а у нас ничего нет, в чем румыны быстро убеждаются. Кое-как стараемся понять друг друга, но уже ясно, что они тоже знают о распоряжении из Бухареста. Угрожающе кивают в сторону кустов, где свалены наши винтовки, мы отрицательно трясем головами: - Не бойтесь, мы не воспользуемся!
Проходит час, и вот на льду реки Новицкий с товарищами издали машут нам успокаивающе руками.
- Да, нас принимают. Мы должны сейчас же засветло войти в деревню, где нам уже приготовлены хаты. Стойчев и Никольский там. Их, слава Богу, не тронули. В Раскаецах сейчас канадский консул. Ждут итальянского. Может быть, примут тех, кто еще не успел сдаться.
- Становись! Равняйсь! - Тарасенко строит нас не для того, чтобы атаковать пехоту Котовского, а чтобы вести нас к регенту Александру.
- Смир...но! На пра...во! Правое плечо вперед, шагом... марш!
По днестровскому льду идут остатки Одесского корпуса. Спотыкаются, стараясь держать равнение. Кажется, это, действительно, последние уже силы или, может быть, это только потому, что идем не на Котовского, а к регенту Александру, у которого будет тепло и сытно, не нужно будет ходить морозными ночами по кукурузным полям и умирать в овраге, между двумя мирными немецкими колониями с черепичными красными крышами. Может быть, для Котовского сил хватило бы, как их хватило позавчера!
Торжественный, слышный только мертвым марш гремит в сером зимнем небе. Его слышат мертвецы полтавского братского кургана и суворовские мушкетеры в забытых могилах Адды и в снегах альпийских ущелий, слышат солдаты Бородина и стрелки, спящие в карпатских проходах. Вся Русская армия незримо провожает сорок скромных русских мальчиков к регенту Александру. А навстречу мальчикам, за поворотом реки леденящая душу процессия. Впереди, сестра с флагом Красного Креста. За ней медленно, молча, с забинтованными кое-как головами, руками, ногами, опираясь на палку или на плечо соседа, подпрыгивая, подскакивая, волочась по льду... раненые отряда генерала Васильева.
Сколько их? Сто? Двести? Во всяком случае много. Румыны их выгнали. Всех, кто мог ходить, прыгать, ползать. А сзади, в сотне шагов от страшной колонны, шикарный городской экипаж. Гвардейский солдат в красных погонах держит вожжи. В экипаже две элегантные дамы. В шляпках, в мехах. Спокойные, как на прогулке на Острова. Как только три года назад.
Две русские дамы в шляпках и мехах спокойно едут навстречу поруганию и смерти, потому что больше ничего не осталось. Осталось только умереть. И две русские молодые женщины ехали на смерть в шляпках и мехах, ехали, как дамы. А впереди шла третья русская женщина с каменным лицом подвижницы и с флагом Красного Креста на палке.
Евгений Яконовский
(Париж – 1952 г.)
|
| Категория: Архив | Добавил: Eaglowl (24 Апреля 2010)
|
| Просмотров: 956
| Рейтинг: 0.0/0 |
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи. [ Регистрация | Вход ] |
|
|
